Я помню... я помню, как я дочитывал толстенный том Раймонда Чандлера в серии "Library of America". За последние полгода я медленно прочитал два таких толстенных тома; вместе они поделили на двоих все романы и большинство рассказов Чандлера. Читать их было интересно, стиль Чандлера меня увлёк и покорил; но к концу второй томины на 1100 страниц я был, честно говоря, рад, что это действительно конец второй томины, а не опять первой. Там, в желанном этом конце, приютились несколько эссе; одно из них — предисловие Чандлера к его сборнику рассказов The Simple Art of Murder, предисловие, последний абзац которого (Чандлер описывает в нём своего главного героя, Марлоу, и употребляет там впервые ставшую благодаря этому эссе знаменитой фразу "these mean streets"), так вот, последний абзац которого живёт отдельной частоцитируемой жизнью, к которой я добавлю сейчас ещё одну каплю крови, скопировав его сюда ни по какой иной причине кроме того, что он мне нравится —
"Down these mean streets a man must go who is not himself mean, who is neither tarnished nor afraid. He is the hero; he is everything. He must be a complete man and a common man and yet an unusual man. He must be, to use a rather weathered phrase, a man of honor--by instinct, by inevitability, without thought of it, and certainly without saying it. He must be the best man in his world and a good enough man for any world. I do not care much about his private life; he is neither a eunuch nor a satyr; I think he might seduce a duchess and I am quite sure he would not spoil a virgin; if he is a man of honor in one thing, he is that in all things. He is a relatively poor man, or he would not be [here] at all. He is a common man or he could not go among common people. He has a sense of character or he would not know his job. He will take no man's money dishonestly and no man's insolence without a due and dispassionate revenge. He is a lonely man and his pride is that you will treat him as a proud man or be very sorry you ever saw him. He talks as the man of his age talks--that is, with rude wit, a lively sense of the grotesque, a disgust for sham, and a contempt for pettiness. The story is this man's adventure in search of a hidden truth, and it would be no adventure if it did not happen to a man fit for adventure. He has a range of awareness that startles you, but it belongs to him by right, because it belongs to the world he lives in. If there were enough like him, the world would be a very safe place to live in, without becoming too dull to be worth living in."
— кроме этого эссе там было ещё одно, что-то про двенадцать советов авторам детективов, и там Чандлер громит всех и вся, ругает, в частности, Агату Кристи (за невероятные сюжеты) и Конан Дойля (за пренебрежительное отношение к Скотланд-Ярду), но очень хвалит некоего Остина Фримена, которого называет писателем лучше Агаты Кристи и почти всех остальных современников. Кто же такой этот Austin Freeman, о котором я никогда не слышал? — подумал я, и нашёл кое-какую информацию (см. особенно первую ссылку). Ни в одной доступной мне библиотеке его книг не нашлось; видимо, основательно успели забыть Остина Фримена! Отыскав в конце концов два его рассказа в сети, я распечатал их и — и прочитал.
Оба рассказа совсем не длинны; один называется A Mystery of the Sand Hills, другой The Case of the White Footprints. Оба написаны, по-видимому, где-то в 1910-х, в очень очень очень британском интеллектуальном стиле. Смешно, что именно Чандлеру, бесконечно далёкому от этого стиля, так нравился Фриман. Ну посудите сами: может ли у Чандлера один из главных героев говорить другому, главному детективу (адвокату по профессии):
'But', I objected, 'isn't there a fallacy in that line of reasoning?'Чего-чего есть в чём? Да это не люди, а ходячие воплощения скрытых комплексов нескольких поколений британских читателей! Действительно, если джентльмен и может опуститься до чтения чего-нибудь в этом жанре, то герои должны говорить именно так и не иначе.
Но чёрт уж с ними, с героями, когда сам автор использует по отношению к ним такие замечательные описания, как "he cogitated". He! cogitated! Bloody hell, подумал я, увидев впервые этот замечательный оборот, и не подозревая, что на протяжении двух рассказов встречу его ещё раз, два, три, четыре раза, bloody hell, неужели кто-то так действительно пишет? Я, видите ли, наивно полагал, что такие слова существуют исключительно ради удовлетворения извращённых тенденций нескольких внешне вполне респектабельных людей, просиживающих долгие дневные часы в сыром подвале редакции большого Оксфордского словаря. Наивность моя, как я теперь понимаю, не знала границ.
Бедная моя память, отягощённая величественным he cogitated, сохранила всего ещё одну важную особенность обоих рассказов: почему-то Фримен очень не любит отпечатки пальцев (которые у него все сплошь ложные следы) и очень любит отпечатки ступней, в обоих рассказах оказывающиеся ключом к раскрытию секрета. Скрывается ли за этим какой-то странный фетишизм? — не мне судить. Так или иначе, дело сделано, рассказы (вообще-то вполне интересные, кстати) прочитаны, запись дописана, и можно отложить в какие-нибудь дальние закоулки памяти (почему-то дальние закоулки памяти у меня всегда на поверку оказываются дырявыми карманами) Остина Фримена и пойти почитать что-нибудь другое.
А если вдруг вам так запал в душу оборот "he cogitated", что вы ощущаете просто-таки фатальную необходимость прочитать эти два рассказа, то вот, пожалуйста (ссылки временные, будут работать дня два или три):
Да, есть ещё два его небольших романа в Гутенберге, которые я обнаружил позже: The Red Thumb Mark и The Vanishing Man. Возможно, я их распечатаю и прочитаю как-нибудь, но не сейчас, не сейчас.