(в рамках проекта по перечитыванию русской классики)
Я читал раньше "Бедную Лизу", но не две остальные повести. Кстати, повестями их назвал Карамзин, а сегодня это были бы рассказы - весьма короткие притом. Если хотите, можете прямо сейчас за 10 минут прочитать "Бедную Лизу", и еще за столько же остальные.
Мне почти нечего сказать о самих повестях. Мне кажется, все их достоинство целиком состоит в том, что Карамзин сделал первым в русской литературе; сами по себе они кажутся совершенно стандартными и шаблонными образцами сермяжного европейского сентиментализма. "Ах! Я люблю те предметы, которые трогают мое сердце и заставляют меня проливать слезы нежной скорби!" И все-таки, несколько замечаний - не вполне серьезных - о содержании повестей:
1. Мне кажется, "Бедная Лиза" несомненно заслуживает признания за то, что это первое произведение русской литературы, точно указавшее длину полового акта. "Заблуждение прошло в одну минуту" (слова до и после этой фразы не оставляют сомнений, см. текст).
2. "Остров Борнгольм", в свою очередь - первое произведение русской литературы, в котором автор откровенно дразнит читателя, отказываясь сообщить главную часть сюжета. "Мы сели под деревом, и старец рассказал мне ужаснейшую историю – историю, которой вы теперь не услышите, друзья мои; она остается до другого времени. На сей раз скажу вам одно то, что я узнал тайну гревзендского незнакомца – тайну страшную! —"
3. Хорошее падонкаффское ощущение вносит во время чтения повестей слово "олтарь". "Курится ли фимиам на олтарях добродетели?"
----------------
О языке, стиле и влиянии повестей Карамзина. В нескольких местах мне попалось утверждение о том, что именно Карамзину русская проза обязана тем синтаксисом, который она приобрела к 19-му веку. Так, в предисловии к сборнику (советских времен): "В повестях и «Письмах русского путешественника» он отказался от тяжелой книжной конструкции предложения с глаголом в конце. Используя нормы разговорной речи, Карамзин создал легкую, изящную фразу, передающую эмоциональную выразительность слова". Там же цитируется Белинский о Карамзине: «преобразовал русский язык, совлекши его с ходуль латинской конструкции и тяжелой славянщины и приблизив к живой, естественной, разговорной русской речи».
Честно говоря, не знаю, насколько этому доверять. То же самое - о живой, естественной структуре предложения - говорят и о Фонвизине, и в "Недоросле" по сравнению с другими пьесами эпохи это действительно заметно. После того, как я осознал, что похожее утверждение о Пушкине, давно ставшее общим местом - что он дескать создатель русского литературного языка - совершенно неадекватно и безумно, я с большим недоверием стал относиться к утверждениям такого рода (и, кстати, кажется, что чуть ли не все они тем или иным путем восходят к Белинскому. Вот уж действительно наследил).
Если есть серьезное исследование того, как менялась структура предложения в русской прозе во второй половине конца 18-го века - и в частности, как снижалась доля предложений с глаголом и причастием в конце - было бы интересно это почитать. Может, в таком исследовании можно проследить конкретную роль Карамзина или других писателей? Если кто-то знает про такое, дайте ссылки, пожалуйста. А пока что буду считать это не более чем метафорой.
Те же сомнения у меня насчет утверждений Вайля и Гениса, в "Родной речи", о том, что Карамзин ввел "гладкость стиля" в русскую литературу.
Он первый стал писать гладко. В его сочинениях (не стихах!) слова сплетались таким правильным, ритмическим образом, что у читателя оставалось впечатление риторической музыки. Гладкое плетение словес оказывает гипнотическое воздействие. Это своего рода колея, попав в которую уже не следует слишком заботиться о смысле: разумная грамматическая и стилевая необходимость сама его создаст.Проблема все та же: насколько объективна гладкость? Не вернее ли сказать, что язык Ломоносова звучал гладко для его современников, равно как и язык Карамзина для его современников? Недавно меня поразило, что Вяземский, в своей книге о Фонвизине, вскользь отзывается о "Горе от ума" Грибоедова как о произведении многообещающем, талантливом, но страдающем от неблагозвучности слога, от негладкого стиля - в то время как в моем восприятии "Горе от ума" именно что "течет" куда глаже, чем любая стихотворная пьеса до нее. Может, гладкость для Вяземского и гладкость для современного читателя - совсем разные вещи? (опять-таки, интересно, были ли попытки как-то точно это странное понятие - гладкость - оценить и измерить).
[...]
Великие писатели всегда, а в XX веке особенно, сражались с гладкостью стиля, терзали, кромсали и мучили его. Но до сих пор подавляющее большинство книг пишется той же прозой, которую открыл для России Карамзин.
-----------------
Ну и последнее, о влиянии повестей Карамзина, не могу удержаться и процитирую часть комментария Лотмана к "Бедной Лизе":
Популярность повести породила слухи, что в пруду у Симонова монастыря, по примеру Лизы, топились несчастные, обманутые девушки. Появилась даже ироническая эпиграмма:
Здесь бросилася в пруд Эрастова невеста.
Топитесь, девушки: в пруду довольно места.
Повести Карамзина, и прежде всего «Бедная Лиза», оказали огромное влияние на формирование русской прозы в начале XIX в. Популярность «Бедной Лизы» определила и появление откровенных подражаний. В 1801 г. А. Е. Измайлов напечатал повесть «Бедная Маша», И. Свечинский – «Обольщенная Генриетта», в 1803 г. вышла анонимная повесть «Несчастная Маргарита», потом вышли «История бедной Марии» (Н. Брусилова), «Бедная Лилия» (А. Попова), «Несчастная Лиза» (кн. Долгорукова) и др.