Принцип отбора у них такой примерно: поэты, родившиеся после 1940 и пишущие formal verse -- т.е. "всё, что не верлибр", метрические стихи, а также часто рифмованные (но есть и нерифмованные метрические, конечно, в частности, традиционный английский нерифмованный ямбический пентаметр). В каком-то смысле это и есть New Formalism, т.е. движение это само по себе не имеет чёткого определения и центра; но речь, конечно, идёт о "высокой" поэзии, т.е., скажем, продолжающие писаться в рифму детские стихи, юмористические стихи (как, например, у Огдена Нэша) итп. сюда не входят.
В общем, я это читал вчера и сегодня и очень радовался жизни, потому что много есть откровенно хорошего. Есть и унылая бездарность, конечно, но в целом процент хорошего для антологии американской поэзии поразительно высокий. И, главное, от очень многих стихов дышет свежестью замечательной; чувствуется, что их размеры, их метричность как бы вновь найденные, отталкивающиеся от господствующего кругом верлибра. И эта непосредственная свежесть (не нивелирующаяся до уровня наивности, однако) радует. Также много вещей "лёгких", с уклоном в юмор или развлечение (юмор и верлибр -- вещи почти несовместные, кстати; в верлибре хорошо получается уныло-гневный обличительный сарказм, или тяжеловесная ирония; лёгкий юмор или элегантная шутка -- это верлибром сделать очень трудно; некоторым удаётся, но редко).
Вот очень милый (по-моему) стих Рейчел Вецтин (так ли произносится фамилия? Rachel Wetzsteon), написанный очень редким в английской поэзии размером -- двухстопным дактилем. Стих без названия (часть мини-цикла под названием Three Songs).
Much has been said of the
amorist's tendency
to see the world as a
map of her mind.
If she repines for a
lone individual,
she fills her time with
loving mankind.
Teeming humanity
in all its wonders, though,
when I am love-stricken,
bores me to bits.
Better to hole myself
up in a mania,
rave in a ready-made
palace of fits.
Sociable nourishment
can't hold a candle to
salving a complex or
nursing an ache.
If a big breadline forms
outside my hermitage,
I bolt my windows and
let them eat cake.
Love, say the optimists,
makes the bewitched want to
run at the masses with
spread-eagled arms.
I do not rush out, but
hoard my obsession, and
crabbily contemplate
burgler alarms.
It is their orderless,
intrusive otherness
that I must keep out — this
rival, that bore.
In the ongoing film
of my own martyrdom,
real life gets left on the
cutting-room floor.
Otherwise it might swoop
down on the scenery
on wings of common sense
and call my bluff,
saying, "Your passion is
test-tube-begotten, your
much-vaunted lunacy
founded on fluff."
To which (to give myself
credit) I would respond
that it was sadly but
perfectly true.
If a delirium
cannot survive without
shutting the neighbours out,
what can I do?
Only continue to
come down with symptoms and
prune the green leaves of a
fruitful despair,
hating the plotters who
peer in my hothouse and
threaten to tell me that
nothing grows there.
